Ряд публикаций, в том числе в «ГИ», поведали курянам о здешних жильцах, ссыльных из Ленинграда – поэтах Данииле Хармсе и Александре Введенском. Их соседями были творческие личности города на Неве: Елена Сафонова, Соломон Гершов и Борис Эрбштейн. Каждый – имя в искусстве!
Из дома вышел человек…
В советские годы, когда школьная программа по литературе обращала внимание детей на поучительные стихи вроде «В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора…» (для молодых поясню: это об экскурсии в Музей Ленина), сами дети предпочитали игриво-легкое и трогательное: «Из дома вышел человек с дубинкой и с мешком…»
Автором множества стихотворений и сказок – от «Веселых чижей» («Жили в квартире сорок четыре…») до «Плиха и Плюха», был Даниил Иванович Хармс. Чудак-поэт мог подписываться и другими псевдонимами, например, «Карл Иванович Шустерлинг». Но всегда непременно «Иванович» – в знак уважения к отцу, участнику революционной борьбы, герою чеховских сахалинских очерков Ивану Ювачеву. Именно этот человек, когда его сына арестовали органы советской госбезопасности, чуть ли не впервые в жизни напомнил властям о своем почетном статусе политкаторжанина и довольно быстро сумел вызволить поэта из неволи.
Курское заточение Даниила Хармса длилось с июля по октябрь 1932 года.
А оторвала Даниила Ивановича, как и Александра Ивановича Введенского, от родного Петербурга-Ленинграда и сложившегося круга общения зловещая статья 58-10 Уголовного кодекса РСФСР в редакции от 1926 года: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений, а равно распространение или изготовление, или хранение литературы того же содержания влекут за собой лишение свободы на срок не ниже шести месяцев».
В декабре 1931 года Хармс и Введенский были арестованы по обвинению в участии в «антисоветской группе писателей» и приговорены коллегией Обьединенного госполитуправления к трем годам исправительных лагерей, точнее, концлагеря (так в тексте приговора) 21 марта 1932 года. Но 23 мая приговор смягчили на высылку с запретом проживать в 12 крупнейших городах СССР.
Впрочем, о курском этапе в судьбе обэриутов (нелепо смешное объединение реального искусства «ОБЭРИУ» для отечественной литературы оказалось гораздо важнее, чем всякие «Кузницы» и «Октябри») сказано немало. И о проблемах Даниила Хармса со здоровьем, и о помощи, которую оказал пациенту выдающийся деятель здравоохранения, специалист по легочным болезням Иосиф Борисович Шендельс, и о сотрудничестве Александра Введенского с газетой «Курская правда», и о его «Серой тетради», наполненной философскими размышлениями.
«Быт у нас был жалкий…»
Недавно корреспондент «ГИ» случайно «набрел» на мемуары Соломона Гершова (1906-1989), ровесника Хармса и Введенского, живописца, графика, иллюстратора детских книг. И в них вдруг прозвучали, рядом друг с другом, слова «Курск» и «Хармс». Итак, слово Соломону Моисевичу.
«С Хармсом знаком был в те годы, когда я работал в издательстве «Детская книга». Одновременно с ним в те годы работали, скажем, Заболоцкий, Введенский, не считая Маршака, который ведал всем этим отделом литературным. Целая группа поэтов, причем интересных, талантливых.
Прошло так много лет, и мне трудно сейчас объяснить толком и вспомнить, что нас сблизило. А нас очень сблизило. Мы встречались домами. Встречи были всегда очень интересны, там бывали еще и другие поэты. Из художников Елена Васильевна Сафонова и Борис Михайлович Эрбштейн сблизились с ним.
Все продолжалось хорошо до 1932 года. В том году вышло Постановление ЦК о роспуске художественных организаций по всем направлениям: живописи, поэзии и так далее. Была даже ликвидирована такая организация, как Ассоциация художников революционной России (АХРР)… Тогда сложная обстановка в этой области была в Ленинграде.
И вот как раз накануне этого Постановления были репрессированы я, Хармс Даниил Иванович, Саша Введенский, Андроников (Ираклий Андроников, в дальнейшем видный литературовед), Эрбштейн, Елена Васильевна Сафонова. Нас продержали шесть месяцев, после чего предложили высылку в город Курск. Вольную высылку.
Мы приехали туда летом. Я просто пришел на вокзал, купил билет и уехал в Курск, в котором я никогда до этого не был. Одновременно – только в разные дни – уехали и Елена Васильевна, и Эрбштейн, и Введенский, и Хармс.
Мы снимали там комнату. Достать площадь было трудно, потому что колоссальное количество ссыльных было в этом Курске. Трудно было достать уголок, хоть койку. И у нас не было другого выхода, как поселиться всем вместе в одном из подвальных помещений на главной улице – Ленина, что ли. Позже Елена Васильевна устроилась отдельно, все-таки ей, женщине, с нами было не очень удобно. А мы продолжали там жить.
Это был подвал, в котором проживала женщина. К элите ее никак нельзя было отнести, потому что она имела некоторое пристрастие к горячительным напиткам. Но так как каждый из нас платил ей за сданные койки, у нее ежемесячно образовывался капитал, которым она могла распоряжаться весьма спокойно и вольно. Ее образ жизни не контролировался. Но плохого она нам ничего не делала, даже иногда проявляла заботу о каких-то деталях нашего быта. Расстались мы с ней хорошо.
А комната выглядела так. Подвал. Половина окон смотрела в землю, половина – перед глазами всегда мелькали ноги, обутые в разные фасоны тогдашней моды. Комната была метров двадцать. Так что всегда мелькали тени на полу, на стенах – от движения.
Коек там было: Введенский – раз, Хармс – два, я – три, Эрбштейн – четыре, Елена Васильевна – пять и сама хозяйка. Вот сколько коек там было. Я уже не помню: Введенский и Хармс, очевидно, рядом, они были близкие товарищи, поэты.
Было бы легкомыслием с моей стороны, если бы я намекнул на изысканность мебели. Весь гарнитур состоял из коек железных, матрацами служили сенники – мы набивали мешки сеном. Подушки, кажется, были только у двоих, у остальных их не было. Подкладывалось что-то мягкое – пиджак, пальто, что-то из носильных вещей.
Это было типичное помещение, которое так хорошо описывал Максим Горький детских воспоминаниях, связанных с Нижним Новгородом. Я даже думаю, что в этом подвале можно было бы не так уж плохо разыграть некоторые мизансцены из пьесы «На дне». Для этого были все необходимые атрибуты, я имею в виду рукомойник, кривой чайник, в прошлом подвергавшийся эмалированию (я ничего не сочиняю, все было так), и, конечно, помойное ведро, которое мы по очереди выносили.
Очередь устанавливалась по расписанию. Текстовая работа над этим расписанием была возложена на меня и Бориса Эрбштейна. Выполнялось оно особым шрифтом (готическим) и вывешивалось над рукомойником.
Быт у нас был жалкий. Сплошное безденежье. Мы только и говорили о том, где достать деньги, где кто получил какие переводы. Ну, обсуждали мы наше положение, делились тем, что мы там видели: людей, базары – этим мы всегда делились друг с другом. Специфические бытовые условия поглощали нас целиком, и не было особых желаний заниматься обобщениями. Если и были деньги, то это кто-то присылал из родственников. Но при этом недостатка в продуктах не ощущалось. Приобретались они главным образом не в магазинах, а на базаре. Если я не ошибаюсь, Даниил Иванович имел склонность к молочным продуктам. Утверждать не берусь, но допускаю, что он тяготел к вегетарианству. Мне кажется, он был разборчив в ассортименте еды, причем это не было наслоением того места, где он находился по принуждению. Эту черту можно было заметить и в его доме в Ленинграде. Могу определенно сказать, что никогда в его доме не видел мясных блюд. А было что-то легкое, молочное.
Значит, что я помню о Хармсе? Это был человек необычайного обаяния, больших знаний и большого ума. И беседы наши были только об искусстве – и больше ни о чем. О Филонове, о Малевиче, были разговоры, так сказать, о путях искусства Европы, ибо слишком велико было влияние европейского искусства на искусство у нас. Так что эту тему можно было развивать глубоко, пространно и даже интересно. Наши беседы меньше всего касались поэзии, – эта область была для меня не очень знакома. Да и Даниил Иванович никогда ничего подобного не требовал, он знал мои склонности и что экзальтировать меня поэтическими находками невозможно, просто не поддаюсь.
Он любил разговаривать стоя, двигаясь по комнате. Двигаясь по комнате и не выпуская из рук трубки. С ней, как мне представляется, он не расставался не только днем, но и ночью.
Одевался он всегда одинаково, но несколько странно. Он носил гетры – я никогда не видел его в другом антураже. Даже помню цвет его костюма: серый. На нем был жилет шерстяной, под цвет костюма. Таким образом внешне он несколько выделялся на фоне остальных мужчин – поэтов, художников и так далее.
Волосы на голове у него плохо росли, у него была предрасположенность к лысине.
Этот человек пользовался большой любовью всех, кто его знал. Невозможно представить себе, чтобы кто-нибудь сказал о нем плохое слово – это абсолютно исключается. Интеллигентность его была подлинная и воспитанность – подлинная.
Когда мне и Эрбштейну предложили оборудовать в бывшем соборе на главной площади в Курске художественный музей (это была наша первая работа в тех условиях), мы разъехались: Хармс и Введенский устроились отдельно… В этом музее мы проделали большую работу, так что заказчики были довольны. После этого Борис Михайлович получил приглашение в театр оперетты в Борисоглебске. Меня туда никто не приглашал, ибо я не театральный художник. Но покинули мы Курск оба».
В следующем материале «ГИ» расскажут о Елене Сафоновой, еще одной обитательнице удивительной квартиры. Читатели узнают, как детская художница породнилась со «всероссийским правителем» адмиралом Александром Колчаком. Предстанет на страницах «ГИ» и трагическая история упомянутого здесь Бориса Эрбштейна.
Подготовил Павел РЫЖКОВ.
Фото из открытых источников.
- Комментарии
Загрузка комментариев...
