28 июля заслуженный журналист России Василий ВОРОБЬЕВ отметит 85-летие. Накануне юбилея дорогого коллеги, «известинца» с многолетним стажем, предлагаем вспомнить его публикации в «ГИ» разных лет: о детстве, семье, любимой 2-й Воробьевке.
Прости, отец!Первый раз я почувствовал и осознал, что у меня нет отца, летом 1945 года. В нашу деревню стали возвращаться мужики, уцелевшие в ту страшную войну. Об этом оповещали мальчишки. Кому-то отец привез пилотку или бескозырку, кому-то фонарик, складной нож или губную гармошку. И счастливые пацаны хвастались перед остальными. Были среди нас и те, к кому отцы уже никогда не придут. И мы старались не выглядывать на улицу – это праздник не для нас. Матери все понимали и, спрятав слезы, обещали нам купить что-нибудь в самое ближайшее время. У многих не хватало слез. Все выплакали при получении похоронок.
Вернувшиеся фронтовики, израненные и контуженные, но живые, соскучились по семьям и мирной жизни. Сразу взялись за работу – косить сено, ремонтировать хатенки. И все время вместе с детьми. Все им показывали, учили.
Я завидовал этим ребятишкам. Меня учить было некому. Мои одногодки умели запрячь лошадку и съездить за сеном, пилить и строгать. Росли более уверенными в себе. Да и под защитой отцов – если что, есть кому заступиться.
Я же научился копать огород лопатой, сажать и полоть картошку, таскать воду, рубить хворост для плетня или на дрова. Этому всему научила мама, на плечи которой свалилась неимоверная тяжесть: вести хозяйство, быть и мамой, и отцом одновременно.
Но я ничего не умел ни по плотницкому делу, ни по работе с железками. Эта однобокость всегда шла со мной по жизни – комплекс неполноценности деревенского мальчишки-безотцовщины.
И часто потом уже во взрослой жизни при решении сложных вопросов мне так не хватало отцовского совета или просто разговора по душам.
Мы были, как сейчас принято говорить, детьми войны. Но не только, мы были жертвами войны. А самые пострадавшие – сироты. Вот кого война обокрала, кому изуродовала жизнь.
Я рос полусиротой, но в детстве купался в лучах материнской любви. Она, кажется, любила меня и сестер с удвоенной силой. Отец мечтал дать детям высшее образование. Мама это осуществила ценой огромного напряжения сил. Отец окончил в свое время церковно-приходскую школу, много учился сам. Читал газеты и книги, любил петь старинные песни. И очень любил детей. Нас было девять. Пятерых унесли болезни во младенческом возрасте – в деревне даже фельдшера не было.
Об отце узнавал со слов мамы и соседей – его в деревне любили. Однажды мама сказала мне: «Сходи на Луганку, найди Олимпия, он с отцом воевал вместе. И он тебе все расскажет». Так началась моя поисковая работа.
Олимпий, как потом выяснилось, в том последнем для отца бою был тяжело ранен. И долгое время считался погибшим. Паспортов колхозники не имели, справок не брали, и никто не знал, что «убитый» Олимпий живет и работает в колхозе. После Дня Победы страна на какое-то время как бы забыла о войне. 9 мая было обычным рабочим днем. Ветеранов в школу не приглашали, пионеры к ним не приходили. И так 20 лет безмолвия. А Олимпий рассказал мне и о деревне Семеново, что на высоком берегу Сейма, которую почти месяц штурмовали наши солдаты. И о том, как надо было пробежать луг – около километра открытой местности, по льду преодолеть Сейм и штурмовать гору, на которой стояло село. Немцы поставили три пулемета – два по краям и в центре. И луг, и речка окрашивались кровью.
Подрос я и поехал в деревню Семеново. Как здорово Олимпий все описал! И луг, и реку, и гору. Шел по этому пути – последнему в жизни моего отца – и плакал. Понятно, что-то изменилось, заросло. Но я проделывал в уме этот бросок: где можно было чуть укрыться, где ползком.
На памятнике в Семенове фамилии моего отца не было. Как же так? Потом сообразил, что ту деревню наши освободили только в конце августа. А атака, в которой участвовал отец, по рассказу Олимпия, была восьмой и последней. И случилось это 23 марта 1943 года. С апреля по сентябрь в том районе было относительно тихо – это было острие Курской дуги. А страшные бои шли в то время под Понырями и Обоянью – там «бушевала» Курская дуга.
Потом стал изучать списки похороненных на территории области. Подумал так: отца подобрали, он умер от ранений в одном из районов области. Изучил списки Рыльского, Глушковского, Кореневского, Конышевского районов. И вот нашел – Суджанский. Село Семеновка.
Поехал сначала один. Потом с сыном и племянницей. Да, на памятнике выбито: Воробьев Г.Н. и годы жизни. Воробьевых много: Г.Н. может быть и Григорий Николаевич, и Гавриил Никитович. Решили заглянуть в школу: может, там есть уголок боевой славы и что-то известно об отце, но она была закрыта. Следующий приезд оказался удачным, в школе сохранились материалы. Все совпало: и имя – Гурьян Никитович, и то, каким вонкоматом призван на фронт.
Но... никакого луга, никакой реки. И деревня Семеновка не на горе. Ничего похожего на то, что рассказывал Олимпий. Почему так? И это несоответствие не давало покоя. Похоронка говорила о деревне Семенове. А это Семеновка. Так много лет и разрывался между двумя деревнями. Ездил под Рыльск, потом – под Суджу.
И вдруг пришли новости. Один из лучших поисковиков области руководитель отряда «Курган» Алексей Сотников нашел-таки захоронение наших бойцов в деревне Семеново под Рыльском. Там погиб его дедушка, и он время от времени оставлял поныровский курган и искал дедушку в Семенове. После запросов в архивы были установлены имена погибших. Среди них – и мой отец. И было перезахоронение – восемь гробов, в одном из них Гурьян Никитович. Все вроде успокоилось.
Но не покидала мысль: а почему тогда фамилия отца указана на памятнике в Семеновке под Суджей?
...Я давно перешел границу возраста отца. Ему было 45, когда погиб. Значит, сейчас живу не только за себя, но и за него. Бог добавляет мне годы, которые отец мог бы еще жить. Если бы не проклятая война.
Стараюсь жить так, чтобы тебе, отец, не было за меня стыдно. Но мне стыдно перед тобой, что слишком поздно стал интересоваться твоей жизнью, что как-то вяло искал твою могилу. Прости, отец!
Но о тебе знают и мои дети, и мои внуки. И будут помнить, пока жив наш род.
Реки моего детства
...Жизнь мальчишки, выросшего у реки, была более интересной, разнообразной, сытой, но и опасной, чем у тех, кто рос «на суше».
Мое детство прошло на трех речках. На протяжении одного километра маленькая речушка Моркость впадает в Снову, а та – в Тускарь.
Лето. Ах, какое это время… Для многих ребятишек это была работа – стеречь гусей. От кого стеречь? Наоборот, от гусей стеречь посевы… Если прозеваешь, объездчик тут как тут. И, пожалуйста, – штраф. Кстати, денежный, а не за трудодни. А мы, не имевшие гусей, бегали к речке после огородных страданий. Купались до дрожи, до синевы. Но главное – мы рыбачили.
Вообще-то рыбалка – это развлечение, но в голодном сорок седьмом рыбалка была больше промыслом. Поймаешь полсотни пескарей, мама рыбный супчик сварит. Картошки давно нет, ничего нет, а щавель только пробивается из земли. Рыба спасала. Прибежишь из школы, сумку в угол и – на речку. Когда вода прогревалась, ловили рыбу руками. Мы знали на протяжении трех километров речное дно и берега. На обрывах были норы. В них прятались либо раки, либо налимы (в нашей деревне их звали менухами). Наберешь воздуха – и ныряешь в глубину. Полез в нору – о-о, менушек. А он как кусочек мыла. Если не схватишь за жабры, ускользнет. А воздуха уже нет, и рыба не дается. Из последних сил выжимаешь секунды.
Если в норе рак, то разгорается кровавая битва, тот клешнями молодыми, как бритвой, по пальцам. Больно, но достать его надо. Огромные клешни не режут пальцы, а давят. Вдвойне удача, когда поймал большущего рака и пальцы целы.
У любителей такой рыбалки руки все были в порезах и долго не заживали.
Зато там же, на берегу, разведешь костерок и балуешь себя вкуснятиной.
Ловили рыбу и саком, там нужно два человека. Один ставит сак (небольшая сеть) у куста, на быстринке, возле осоки, а другой болтом хлещет по воде, по кустам, орет. Обезумевшая от крика и шума рыба кидается куда зря, а если умело поставлен сак, то в него. С одним опытным рыбаком мы однажды поймали сома в 17 килограммов. Из речки тянули на берег вдвоем.
В каждой приречной деревне есть свои специалисты по рыбалке. Василий Казаков (это не фамилия, это «псевдоним» – так называли людей по двору) к старости потерял зрение. А рыбачить-то хочется. И он руками ловил – норы ему знакомы. Ходил по речке, два мешочка завязаны – один на рыбу, другой на раков.
А еще один – Степа Воробьев (Степа – это кличка, звали его Виктором, но Викторов в деревне было семеро и фамилия одна у всех, только по кличкам и различали) был сам страстным рыболовом и к этому приучил супругу свою. Однажды они приехали из Курска поздней электричкой и решили сразу же отправиться на рыбалку. Он сетку ставил, она болтом работала. Он сак держал одной рукой, а фонарь другой. Насмерть перепугали шедшую домой вдоль речки женщину. Она прибежала к дому, трясется от испуга:
– Там… русалки гуляют.
Впрочем, эта пара и грибы с фонарем собирала.
Но все-таки удочкой ловить – красота. Стоишь по колено в воде, рыбешки щекочут ноги. Пить захочешь, нагнулся и пей – чистые были реки… И берега были чистые.
Прошли десятилетия, прошла пора подъема целины в деревне, когда запахивали луга, берега. Ливень смывал чернозем в речку. Обмелели речки. Потом обсадили берега тополями, и сейчас к речке с удочкой не подойдешь – надо топором прорубать просеку. Деревья падают в речку, перегораживают ее. Нет уже песчаных отмелей и нет пескарей. Бычки, окуньки, силявки, плотвичка попадаются.
Речка осенью грустит без людей. Вода холодная, тяжелая. Клева нет. Но стоит только недельку морозам постоять, и зазвенела речка под коньками. Вот было раздолье! Морозы, а снега нет.
Собираемся стайкой – и на коньках. Километра три в одну сторону, три в другую.
После войны коньки были в основном снегурки, у них края, как лодки у индейцев, с загнутыми носами. Привязывали к валенкам веревками. А после не развяжешь – все заледенело. Вылезаешь из валенок, а их ставишь у печки – пусть растают. Играли в хоккей часами. Гоняли самодельными клюшками все, что можно – банку от гуталина, деревяшку, подобие мяча. А еще лунными вечерами устраивали катание с крутых берегов. Заливали горку – и пошла карусель.
А весной ледоход! О, – это зрелище! На возвышенном месте собирается вся деревня. Разлив до хат. И плывут льдины. Временами две сталкиваются в схватке, встают на дыбы и падают со звоном. А некоторые не хотят плыть к Черному морю и выруливают из русла, остаются в деревне до тепла. Иногда на льдинах попадаются копенки сена, даже чей-то туалет. А однажды на льдине бегала собака и так жалобно выла, что люди чуть не плакали.
Иногда ледоход попадал на ночь, и мы его не видели и жалели. Это ведь зрелище!
Да, жить у реки, конечно, опаснее, но гораздо интереснее.
Очень тихая охота
Белые в лесу! Эта новость разносится быстро, и самые нетерпеливые бросают на время прополку картошки и, поточив ножи, скорее – в лес.
Белые – это боровики. Красавцы леса. Грибные цари. Березовая роща богата земляникой, моховичками, подберезовиками, сыроежками и лисичками. Сосновый бор – маслятами. И наконец дубрава. Здесь есть все грибы, но главное – боровики.
Меня учили искать грибы бабушка Аксюта и моя мама Сашутка. Было мне лет пять. Находили боровичок, но не срезали.
– Смотри, какая солнечная поляна, – говорила мама. – И боровиковая трава. Чувствую, вот здесь где-то сидит боровичок и тебя ждет.
Я по поляне ползком. Ура! Нашел! Потом научил искать грибы дочь и сына, а теперь внуков и внучку.
У нас заведено так, если кто-то находит боровик, дает знак:
– Ку-ку! Два гриба – два ку-ку. И все остальные идут к «кукующему» увидеть «живьем» боровичка. Одно дело смотреть на срезанный гриб и совсем другое – увидеть его под кустиком на солнечном бугорке. Получается, гриб один, а радости две или три – в зависимости от состава семьи на охоте. Иногда по лесу ходишь долго. Пусто и настроение падает. Вдруг радостное и догожданное «Ку-ку!». И сразу все взбодрились.
Что интересно, меняется со временем тихая охота. Сейчас уже не услышишь «Ау-у-у». Лес тихий. У всех мобильники: кнопочку нажмешь: «Где ты?» Скоро грибы можно будет искать по мобильнику: идешь, а тебе эсэмэска «Здесь гриб стоит». Не дай бог такую технику, чтобы радость у людей отбирала.
И еще новшество. Мы в лес пришли в половине пятого утра, а на опушке – три легковушки. Опередили нас. И в лесу еще три машины на полянах. Они что, спят в лесу?
Но в тот день мы «накуковались вволю». 60 боровиков на троих. А какие красавцы-богатыри. А воспоминаний! Некоторые удачные походы годами не забываются.
...Жизнь мальчишки, выросшего у реки, была более интересной, разнообразной, сытой, но и опасной, чем у тех, кто рос «на суше».
Мое детство прошло на трех речках. На протяжении одного километра маленькая речушка Моркость впадает в Снову, а та – в Тускарь.
Лето. Ах, какое это время… Для многих ребятишек это была работа – стеречь гусей. От кого стеречь? Наоборот, от гусей стеречь посевы… Если прозеваешь, объездчик тут как тут. И, пожалуйста, – штраф. Кстати, денежный, а не за трудодни. А мы, не имевшие гусей, бегали к речке после огородных страданий. Купались до дрожи, до синевы. Но главное – мы рыбачили.
Вообще-то рыбалка – это развлечение, но в голодном сорок седьмом рыбалка была больше промыслом. Поймаешь полсотни пескарей, мама рыбный супчик сварит. Картошки давно нет, ничего нет, а щавель только пробивается из земли. Рыба спасала. Прибежишь из школы, сумку в угол и – на речку. Когда вода прогревалась, ловили рыбу руками. Мы знали на протяжении трех километров речное дно и берега. На обрывах были норы. В них прятались либо раки, либо налимы (в нашей деревне их звали менухами). Наберешь воздуха – и ныряешь в глубину. Полез в нору – о-о, менушек. А он как кусочек мыла. Если не схватишь за жабры, ускользнет. А воздуха уже нет, и рыба не дается. Из последних сил выжимаешь секунды.
Если в норе рак, то разгорается кровавая битва, тот клешнями молодыми, как бритвой, по пальцам. Больно, но достать его надо. Огромные клешни не режут пальцы, а давят. Вдвойне удача, когда поймал большущего рака и пальцы целы.
У любителей такой рыбалки руки все были в порезах и долго не заживали.
Зато там же, на берегу, разведешь костерок и балуешь себя вкуснятиной.
Ловили рыбу и саком, там нужно два человека. Один ставит сак (небольшая сеть) у куста, на быстринке, возле осоки, а другой болтом хлещет по воде, по кустам, орет. Обезумевшая от крика и шума рыба кидается куда зря, а если умело поставлен сак, то в него. С одним опытным рыбаком мы однажды поймали сома в 17 килограммов. Из речки тянули на берег вдвоем.
В каждой приречной деревне есть свои специалисты по рыбалке. Василий Казаков (это не фамилия, это «псевдоним» – так называли людей по двору) к старости потерял зрение. А рыбачить-то хочется. И он руками ловил – норы ему знакомы. Ходил по речке, два мешочка завязаны – один на рыбу, другой на раков.
А еще один – Степа Воробьев (Степа – это кличка, звали его Виктором, но Викторов в деревне было семеро и фамилия одна у всех, только по кличкам и различали) был сам страстным рыболовом и к этому приучил супругу свою. Однажды они приехали из Курска поздней электричкой и решили сразу же отправиться на рыбалку. Он сетку ставил, она болтом работала. Он сак держал одной рукой, а фонарь другой. Насмерть перепугали шедшую домой вдоль речки женщину. Она прибежала к дому, трясется от испуга:
– Там… русалки гуляют.
Впрочем, эта пара и грибы с фонарем собирала.
Но все-таки удочкой ловить – красота. Стоишь по колено в воде, рыбешки щекочут ноги. Пить захочешь, нагнулся и пей – чистые были реки… И берега были чистые.
Прошли десятилетия, прошла пора подъема целины в деревне, когда запахивали луга, берега. Ливень смывал чернозем в речку. Обмелели речки. Потом обсадили берега тополями, и сейчас к речке с удочкой не подойдешь – надо топором прорубать просеку. Деревья падают в речку, перегораживают ее. Нет уже песчаных отмелей и нет пескарей. Бычки, окуньки, силявки, плотвичка попадаются.
Речка осенью грустит без людей. Вода холодная, тяжелая. Клева нет. Но стоит только недельку морозам постоять, и зазвенела речка под коньками. Вот было раздолье! Морозы, а снега нет.
Собираемся стайкой – и на коньках. Километра три в одну сторону, три в другую.
После войны коньки были в основном снегурки, у них края, как лодки у индейцев, с загнутыми носами. Привязывали к валенкам веревками. А после не развяжешь – все заледенело. Вылезаешь из валенок, а их ставишь у печки – пусть растают. Играли в хоккей часами. Гоняли самодельными клюшками все, что можно – банку от гуталина, деревяшку, подобие мяча. А еще лунными вечерами устраивали катание с крутых берегов. Заливали горку – и пошла карусель.
А весной ледоход! О, – это зрелище! На возвышенном месте собирается вся деревня. Разлив до хат. И плывут льдины. Временами две сталкиваются в схватке, встают на дыбы и падают со звоном. А некоторые не хотят плыть к Черному морю и выруливают из русла, остаются в деревне до тепла. Иногда на льдинах попадаются копенки сена, даже чей-то туалет. А однажды на льдине бегала собака и так жалобно выла, что люди чуть не плакали.
Иногда ледоход попадал на ночь, и мы его не видели и жалели. Это ведь зрелище!
Да, жить у реки, конечно, опаснее, но гораздо интереснее.
Очень тихая охота
Белые в лесу! Эта новость разносится быстро, и самые нетерпеливые бросают на время прополку картошки и, поточив ножи, скорее – в лес.
Белые – это боровики. Красавцы леса. Грибные цари. Березовая роща богата земляникой, моховичками, подберезовиками, сыроежками и лисичками. Сосновый бор – маслятами. И наконец дубрава. Здесь есть все грибы, но главное – боровики.
Меня учили искать грибы бабушка Аксюта и моя мама Сашутка. Было мне лет пять. Находили боровичок, но не срезали.
– Смотри, какая солнечная поляна, – говорила мама. – И боровиковая трава. Чувствую, вот здесь где-то сидит боровичок и тебя ждет.
Я по поляне ползком. Ура! Нашел! Потом научил искать грибы дочь и сына, а теперь внуков и внучку.
У нас заведено так, если кто-то находит боровик, дает знак:
– Ку-ку! Два гриба – два ку-ку. И все остальные идут к «кукующему» увидеть «живьем» боровичка. Одно дело смотреть на срезанный гриб и совсем другое – увидеть его под кустиком на солнечном бугорке. Получается, гриб один, а радости две или три – в зависимости от состава семьи на охоте. Иногда по лесу ходишь долго. Пусто и настроение падает. Вдруг радостное и догожданное «Ку-ку!». И сразу все взбодрились.
Что интересно, меняется со временем тихая охота. Сейчас уже не услышишь «Ау-у-у». Лес тихий. У всех мобильники: кнопочку нажмешь: «Где ты?» Скоро грибы можно будет искать по мобильнику: идешь, а тебе эсэмэска «Здесь гриб стоит». Не дай бог такую технику, чтобы радость у людей отбирала.
И еще новшество. Мы в лес пришли в половине пятого утра, а на опушке – три легковушки. Опередили нас. И в лесу еще три машины на полянах. Они что, спят в лесу?
Но в тот день мы «накуковались вволю». 60 боровиков на троих. А какие красавцы-богатыри. А воспоминаний! Некоторые удачные походы годами не забываются.
Чилим-пелим и жареные гвозди
Этой фотографии 70 лет. Если бы в родной деревне 2-й Воробьевке был музей, то этот снимок украсил бы его. И вот почему...
Всем любопытно, какой после войны была родная деревушка! А в дореволюционный и довоенный период? Но нет фотографий. Не было их. Иногда, бывало, забредал приезжий из города фотограф, снимал все подряд – учеников и учителей, школу и природу. Но это кому как повезет.
В нашу деревню фотограф приезжал. Поработал полдня и оставил тысячам людей визуальную память о малой родине. И когда, случается, собираются земляки, достают эти фотографии и пошел-покатился разговор о прошлом. До телевидения главным событием дней рождения был просмотр альбомов. Но альбомы появились позже – во второй половине прошлого века. А до этого в больших семьях было по пять-шесть фотографий. В основном мужицких. Заберут в армию – есть фотография, уехал на заработки – еще одна. Женщины из деревень почти не уезжали. Так как паспортов у колхозников не было, то и необходимости сниматься тоже. И вот эти редкие фотографии висели на стенах рядом с иконами. И дети росли и видели предков. Но миллионы наших колхозников уходили из жизни, не оставив после себя портрета. Пусть даже плохонького.
Эта фотография сделана в Курске по случаю окончания областного смотра драматических коллективов области. Наш деревенский театр отличился – занял третье место. Это было что-то невероятное, неожиданное. Сейчас и вовсе воспринимается как сказка – неужели это было!
1947 год был самым голодным в истории Черноземья. Предыдущее лето было сверхжарким и сухим. Некоторые речки можно было переходить вброд. Трава выросла мелкая и редкая. Картошка не уродилась. Зимой встал вопрос жизни и смерти. В деревнях почти не слышно стало песен и смеха.
Не знаю, кому конкретно пришла в голову мысль организовать драматический кружок. Наверное, хотели хоть как-то забыться на время о голоде и плохих мыслях, да и односельчан порадовать. Ведь самый лучший концерт тот, где выступают твои дети или внуки, а самый лучший театр тот, где играют односельчане.
Собрались. Репетировали пьесу Николая Погодина «Липочка». Неслыханное дело: в деревне – театр! Народу собралось в клубе даже больше, чем на фильм «Тарзан». А уж как реагировали односельчане! Понравилось. В райцентре выступили. И до Курска добрались. И третье место. То-то было радости!
Действительно народные артисты. Нижний ряд (слева направо).
Фельдшер Виталий Алексеевич КАЛИТИЕВСКИЙ. В то время фельдшер – все: и терапевт, и сердечник, и акушер. Прошел войну (все мужчины-артисты на фото – участники войны). Хорошо играл в шахматы и даже был два года чемпионом области среди селян. Потом окончил институт, работал в Понырях главврачом. Участвовал в спартакиаде ветеранов-пенсионеров. Ушел из жизни в этом году в начале июня. Прожил более 90 лет.
Рядом на снимке – учительница Зоя Сергеевна ВОРОБЬЕВА. Она и Виталий по пьесе были мужем и женой. Играли здорово, потому что дружили и любили. И вскоре поженились. Зоя Сергеевна ушла из жизни год назад (в 2016 г. – прим. ред.). После себя Калитиевские оставили много детей, внуков и правнуков.
Колоритная личность – Иван Алексеевич ЛЫКОВ. Председатель сельсовета. Не по пьесе, а по жизни. Весельчак, остроумен. Запомнился односельчанам не по имени и фамилии, а по прозвищу – Чилим-пелим и жареные гвозди – за то, что, когда удивлялся и когда злился, говорил: «Ну чилим-пелим и жареные гвозди!». Откуда это у него? Дочь Валентина рассказывала, что отец любил музыку и особенно оперетты и часто напевал какие-то песенки. Может, оттуда?
Рядом с ним – учительница русского языка Дина ГУРЬЕВНА. Над ней во втором ряду крайняя справа – учительница немецкого языка Анна ГУРЬЕВНА. Это сестры. Горжусь – это мои сестры. В верхнем ряду (слева направо) начальник управления культуры (скорее всего районного) В.И. ЧУМАЕВСКАЯ – куратор деревенского театра. Учительница начальных классов Надежда Алексеевна БУЛАХ. И далее интереснейшая личность – Петр Николаевич ВОРОБЬЕВ. Больше знакомый потомкам как Жифира. Откуда это прозвище? Не знаю. Может, он и сам не знал. Как даются прозвища и, главное – как они на всю жизнь прилипают, – тайна, непонятная и до сих пор. У нас в деревне прозвища были необходимостью – все были Воробьевы. За исключением трех-четырех дворов: Боевы, Поветкины, Коноваловы. В деревне было 15 Иванов Воробьевых и четверо из них – Иванов Александровичей. Как различать? Только по прозвищам.
В каждой деревне есть свои Щукари, унтеры Пришибеевы и прочие персонажи чеховских и шолоховских произведений. Жифира скорее всего не Щукарь, он – Василий Теркин. Веселый, красивый, остроумный и находчивый. Как он подписывался на заем! Сегодняшним людям это в диковинку. Заем – дело добровольное. Но не при Сталине. Колхозникам не платили ни рубля, но заем отдай – почти тысячу рублей. Откуда взять деньги, если у пацанов штанов сменных нет, а лапотки еще в ходу? Но тех, кто не подписывался, запирали на ночь в сельсовете, чтобы подумали об антигосударственном поступке. Когда к Жифире пришли агитаторы, он спросил:
– Сколько?
– Тысячу.
– Пишите: тыщу двести.
Агитаторы в восторге. Из района даже корреспондент приезжал! Но Петр Николаевич тянул с возвратом долга. Почему? А нечего было отдавать. Тянул-тянул. А тут на его счастье объявили, что заем выполнен: по стране долг вернули – все отдыхают.
У него много детей, красавцы-ребята – вроде актера Юрия Яковлева.
Все герои этого снимка стали родоночальниками генеалогического древа. И это фото семидесятилетней давности даст возможность правнукам и внукам увидеть своих предков.
Всем любопытно, какой после войны была родная деревушка! А в дореволюционный и довоенный период? Но нет фотографий. Не было их. Иногда, бывало, забредал приезжий из города фотограф, снимал все подряд – учеников и учителей, школу и природу. Но это кому как повезет.
В нашу деревню фотограф приезжал. Поработал полдня и оставил тысячам людей визуальную память о малой родине. И когда, случается, собираются земляки, достают эти фотографии и пошел-покатился разговор о прошлом. До телевидения главным событием дней рождения был просмотр альбомов. Но альбомы появились позже – во второй половине прошлого века. А до этого в больших семьях было по пять-шесть фотографий. В основном мужицких. Заберут в армию – есть фотография, уехал на заработки – еще одна. Женщины из деревень почти не уезжали. Так как паспортов у колхозников не было, то и необходимости сниматься тоже. И вот эти редкие фотографии висели на стенах рядом с иконами. И дети росли и видели предков. Но миллионы наших колхозников уходили из жизни, не оставив после себя портрета. Пусть даже плохонького.
Эта фотография сделана в Курске по случаю окончания областного смотра драматических коллективов области. Наш деревенский театр отличился – занял третье место. Это было что-то невероятное, неожиданное. Сейчас и вовсе воспринимается как сказка – неужели это было!
1947 год был самым голодным в истории Черноземья. Предыдущее лето было сверхжарким и сухим. Некоторые речки можно было переходить вброд. Трава выросла мелкая и редкая. Картошка не уродилась. Зимой встал вопрос жизни и смерти. В деревнях почти не слышно стало песен и смеха.
Не знаю, кому конкретно пришла в голову мысль организовать драматический кружок. Наверное, хотели хоть как-то забыться на время о голоде и плохих мыслях, да и односельчан порадовать. Ведь самый лучший концерт тот, где выступают твои дети или внуки, а самый лучший театр тот, где играют односельчане.
Собрались. Репетировали пьесу Николая Погодина «Липочка». Неслыханное дело: в деревне – театр! Народу собралось в клубе даже больше, чем на фильм «Тарзан». А уж как реагировали односельчане! Понравилось. В райцентре выступили. И до Курска добрались. И третье место. То-то было радости!
Действительно народные артисты. Нижний ряд (слева направо).
Фельдшер Виталий Алексеевич КАЛИТИЕВСКИЙ. В то время фельдшер – все: и терапевт, и сердечник, и акушер. Прошел войну (все мужчины-артисты на фото – участники войны). Хорошо играл в шахматы и даже был два года чемпионом области среди селян. Потом окончил институт, работал в Понырях главврачом. Участвовал в спартакиаде ветеранов-пенсионеров. Ушел из жизни в этом году в начале июня. Прожил более 90 лет.
Рядом на снимке – учительница Зоя Сергеевна ВОРОБЬЕВА. Она и Виталий по пьесе были мужем и женой. Играли здорово, потому что дружили и любили. И вскоре поженились. Зоя Сергеевна ушла из жизни год назад (в 2016 г. – прим. ред.). После себя Калитиевские оставили много детей, внуков и правнуков.
Колоритная личность – Иван Алексеевич ЛЫКОВ. Председатель сельсовета. Не по пьесе, а по жизни. Весельчак, остроумен. Запомнился односельчанам не по имени и фамилии, а по прозвищу – Чилим-пелим и жареные гвозди – за то, что, когда удивлялся и когда злился, говорил: «Ну чилим-пелим и жареные гвозди!». Откуда это у него? Дочь Валентина рассказывала, что отец любил музыку и особенно оперетты и часто напевал какие-то песенки. Может, оттуда?
Рядом с ним – учительница русского языка Дина ГУРЬЕВНА. Над ней во втором ряду крайняя справа – учительница немецкого языка Анна ГУРЬЕВНА. Это сестры. Горжусь – это мои сестры. В верхнем ряду (слева направо) начальник управления культуры (скорее всего районного) В.И. ЧУМАЕВСКАЯ – куратор деревенского театра. Учительница начальных классов Надежда Алексеевна БУЛАХ. И далее интереснейшая личность – Петр Николаевич ВОРОБЬЕВ. Больше знакомый потомкам как Жифира. Откуда это прозвище? Не знаю. Может, он и сам не знал. Как даются прозвища и, главное – как они на всю жизнь прилипают, – тайна, непонятная и до сих пор. У нас в деревне прозвища были необходимостью – все были Воробьевы. За исключением трех-четырех дворов: Боевы, Поветкины, Коноваловы. В деревне было 15 Иванов Воробьевых и четверо из них – Иванов Александровичей. Как различать? Только по прозвищам.
В каждой деревне есть свои Щукари, унтеры Пришибеевы и прочие персонажи чеховских и шолоховских произведений. Жифира скорее всего не Щукарь, он – Василий Теркин. Веселый, красивый, остроумный и находчивый. Как он подписывался на заем! Сегодняшним людям это в диковинку. Заем – дело добровольное. Но не при Сталине. Колхозникам не платили ни рубля, но заем отдай – почти тысячу рублей. Откуда взять деньги, если у пацанов штанов сменных нет, а лапотки еще в ходу? Но тех, кто не подписывался, запирали на ночь в сельсовете, чтобы подумали об антигосударственном поступке. Когда к Жифире пришли агитаторы, он спросил:
– Сколько?
– Тысячу.
– Пишите: тыщу двести.
Агитаторы в восторге. Из района даже корреспондент приезжал! Но Петр Николаевич тянул с возвратом долга. Почему? А нечего было отдавать. Тянул-тянул. А тут на его счастье объявили, что заем выполнен: по стране долг вернули – все отдыхают.
У него много детей, красавцы-ребята – вроде актера Юрия Яковлева.
Все герои этого снимка стали родоночальниками генеалогического древа. И это фото семидесятилетней давности даст возможность правнукам и внукам увидеть своих предков.
Фото из архива «ГИ».
Фото Ольги ШИТИКОВОЙ.
Фото из архива Василия ВОРОБЬЕВА.- Комментарии
Загрузка комментариев...
ДРУГИЕ МАТЕРИАЛЫ
